000382

32 В Аттике – ноги болят, глаза же – в пределах Ахейских; Так и другие места оказаться опасными могут Разным телесным частям: всё зависит от воздуха свойства. И потому, когда вдруг всколыхнется нам чуждое небо И пробираться начнет понемногу опасный нам воздух, Как облака и туман, подползает он, крадучись тихо, Всё по дороге мутя и кругом приводя в беспорядок; И, доходя, наконец, и до нашего неба, его он Уподобляет себе, нам делает чуждым и портит. Новая эта беда и зараза, явившись внезапно, Может иль на воду пасть, иль на самых хлебах оседает, Или на пище другой для людей и на пастьбах скотины, Иль продолжает висеть, оставаяся в воздухе самом; Мы же, вдыхая в себя этот гибельно смешанный воздух, Необходимо должны вдохнуть и болезнь и заразу. Точно таким же путем и быков этот мор заражает, И нападает болезнь и на блеющих вялых баранов. И безразлично для нас, посетим ли мы сами те страны, Что неприязненны нам, меняя небес облаченье, Или природа сама принесет зараженное небо, Или еще что-нибудь, к чему мы совсем не привыкли, То, что приходом своим неожиданным может быть вредно. Этого рода болезнь и дыханье горячее смерти В кладбище некогда все обратили Кекроповы земли, Жителей город лишив и пустынными улицы сделав. Ибо, в глубинах Египта родясь и выйдя оттуда, Долгий по воздуху путь совершив и по водным равнинам, Пал этот мор, наконец, на всё Пандионово племя, И на болезнь и на смерть повальную всех обрекая. Прежде всего голова гореть начинала от жара, И воспалялись глаза, принимая багровый оттенок; Следом за этим гортань, чернея глубоко, сочилась Кровью, и голоса путь зажимали преградою язвы; Мысли глашатай – язык затекал изверженной кровью, Слабый от боли, в движеньи тяжелый, шершавый наощупь. Дальше, когда, сквозь гортань накопляясь в груди, проникала Сила болезни затем и в самое сердце больного, То, расшатавшись, тогда колебалися жизни устои. Вместе с дыханием рот испускал отвратительный запах, Тот же, какой издает, загнивая, смердящая падаль. Силы духовные тут ослаблялись, и тело томилось, Ослабевая совсем у самого смерти порога. И безысходной тоской нестерпимые эти страданья